Может быть, вам посчастливилось вести неторопливые беседы с отважными байкальскими, нерповщиками, с неутомимыми рыбаками и охотниками, с трудолюбивыми, привыкшими к опасности, сплавщиками леса? Приходилось ли вам видеть на Байкале такие восходы и заходы солнца, такое цветение в воздухе, такие переливы красок в воде, которые всегда напоминают какое-то волшебство, сказочное видение? Приходилось ли быть свидетелем того, как за одно притонение бригада рыбаков добывает более тысячи центнеров омуля‑ ледку за лодкой увозят улов тогда на рыбоприемный пункт? Может быть, вы видели там женщин, в одиночку добывающих медведей, хрупких студенток-практиканток, попавших в беду на обледеневшем катере? Видели Байкал в жестокие штормы во время самого злого байкальского ветра – сармы ‑ и в тихую погоду, когда можно различить каждый камень у глубоких его берегов?
Если вы все это видели, то вам не нужно объяснять, почему сибиряки всерьез называют озеро ‑ Байкал морем.
Сотни людей, русских и бурят, поляков и латышей, в разные годы посвятили свою жизнь изучению Байкала, его единственной и неповторимой флоре и фауне.
Михаил Михайлович Кожов, в годы гражданской войны спасаясь от преследования колчаковцев, ступил на ненадежный весенний лед и провалился. Ломая хрупкие края, при помощи случайно оказавшегося здесь охотника, Михаил Михайлович ползком, по настилу из веток и жердей, добрался до берега. Этот человек впервые видел тогда Байкал с его вздыбившимися торосами, с зеркально-гладкими аквамариновыми полями, в прозрачных глубинах отражающих облака, с горами, увенчанными жемчужно-снежными вершинами ‑ то синими вблизи, то пепельно-серыми вдалеке.
И этот человек, чудом спасшийся от верной смерти, поклялся не разлучаться с Байкалом, Михаил Михайлович стал крупнейшим знатоком Байкала, и теперь его, человека с седой копной волос, знает на озере-море каждый рыбак.
Судьба профессора М.М. Кожова похожа на судьбы тех сотен и тысяч людей, которые в дореволюционное время волей или неволей пришли к Байкалу и, зачарованные этим краем, остались здесь на всю жизнь.
У старого байкальского рыбака Алексея Николаевича Ануева мы видели объемистую книгу профессора Иркутского университета М. М. Кожова «Озеро Байкал». Эта книга (она, кстати, уже стала библиографической редкостью) расказывает о глубинах Байкала, о его животном и растительном мире, о сохранении и разведении рыбы, о методах лова.
Мы сидели на голом берегу в устье Селенги, около рыбацкого шалаша из ивняка, покрытого брезентом. По обоим берегам залива раскинуты десятки рыбацких станов и помещений рыбоприемного пункта. Покачиваются на воде катера, фелюги, байкальские лодки-трехпарки, с гордо изогнутыми носами. На вешалах, колыхаемые легким баргузином, сушатся тончайшие капроновые сети.
На карте устье Селенги похоже на пушистый голубой букет цветов. Селенга здесь распадается на такое количество рукавов и заливов, образует столько островов, что за пять‑десять‑двадцать кило-ров от Байкала между берегами прекращаются всякие сухопутные и автомобильные пути сообщения. Пятнадцать километров вас везут на моторной лодке пять‑ шесть часов, а мимо плывут однообразные,.
ровно срезанные берега, иногда почти на уровне воды или совсем голые, или поросшие мелким кустарником.
Близость Байкала мы вначале ощущаем носом и кожей. Точно незримое гигантское опахало гонит на вас волны свежего, ни с чем несравнимого воздуха. Дышать становится легче, сонливости и скуки как не бывало. Да, байкальский воздух имеет несомненное свойство: он бодрит, будит энергию, заставляет двигаться, дышать полной грудью.
Байкал открывался нашему взору как бы нехотя, не в полную силу. Где-то впереди виднелась полоса мутновато-желтой воды. И хотя нас уверяли, что это и есть Байкал, поверить было трудно. Почему вдруг Байкал стал желтым и тем более мутным?
Цвет воды, мы это знали хорошо, в Байкале меняется и в зависимости от времени суток, и от времени года, и от погоды, и от тысячи других причин. Но в том-то и дело, что с некоторых пор на значительном расстоянии от устья Селенги Байкал приобрел прочный неизменяющийся и чуждый ему желто-мутный цвет.
Так впервые за много лет встреча с Байкалом произошла для меня не как чудо, не как открытие все новых для глаза красот, а заставила подумать, что и Байкал‑ этот лучезарный резервуар, в котором сказочно переломляются и солнечный, и лунный, и звездный свет, «имеет свои пятна».
Конечно, рыбаки угощали нас омулем. И об этом нельзя умолчать. Хотя чего греха таить, какой очерк и рассказ о Байкале не обходится без традиционного угощения омулем? И вот поди же: знали мы, куда едем, знали, что нас будут потчевать ухой, а ложек, обыкновенных ложек, не прихватили с собой. Иметь при себе ложку, да еще деревянную, чтобы меньше обжигаться огненно-горячей ухой, ‑ это первое дело для всякого человека, если он хочет, чтобы его уважали рыбаки. Честное слово, если ты хозяин ложки и к тому же догадаешься захватить с собою стопу разных газет (чем больше ‑ тем лучше), если не поскупишься на словах рассказать все, что сам вычитал из газет, книг, слышал по радио, даже если самому тебе это кажется давно устаревшим, то считай, что ты уже человек свой и никому не будешь в тягость...
К вечеру байкальский горизонт расцвел полыхающе жарким закатом. И вода в устье Селенги и в самом Байкале откликнулась на прощальный призыв солнца такой игрой красок, такими скользящими, трепетными огоньками ‑ то оранжевыми, то аквамариновыми, то розовыми, то желто-золотыми, то серебряными, ‑ что глаза, не привыкшие к этому зрелищу, устают, как от стереокино. Иногда легкая рябь, пробегающая по воде, только усиливает впечатление того, что вода в эти минуты напряженно живет, пульсирует, отзывается на малейшее движение света и воздуха. Нет сил оторваться от этого зрелища, и если существует на свете колдовство, то можно поверить, что оно именно происходит при закате солнца на Байкале.
Байкал бушевал красками. Он ликовал от избытка сил, мощи и звал, неудержимо притягивая к себе. Точно послушные этому зову, рыбаки зашевелились, задвигались, потянулись к лодкам. Наверное, нет более тревожных, волнующих минут, чем эти минуты подготовки к выходу в море. Так, по крайней мере, показалось мне.
Молодые девушки и парни деловито, без суеты, собирают просушенные на солнце сети, несут их в лодки. Из шалашей выносят тулупы ‑ ночью будет холодно ‑ и, кажется, на этом сборы кончены. Ануев объясняет мне, что сейчас байкальский катер подцепит десяток лодок, выведет их из Селенги в море и там «разбросает» в квадрате нескольких километров. Бригады вымечут сети и будут всю ночь дрейфовать. А утром выберут улов, снова придет катер и уведет лодки к стоянкам бригад.
Мы усаживаемся в лодку. Ануев отдает команду отрывистым голосом, и три пары гребцов дружно и слаженно выводят лодку на середину залива. А там уже гуськом выстроились за катером - соседи. Нам бросают конец веревки толщиной в добрую человеческую кисть руки и эта веревка продевается через кольца на носу и корме. Таким образом, все лодки как бы нанизываются на такой своеобразный трос. На этом функции гребцов окончены и мы послушно идем за катером. Только Ануев сидит на корме и, как мне кажется, больше для видимости правит лодкой. Я не могу оторвать глаз от горячего закатного горизонта, как мальчишка радуюсь тому, что всю ночь проведу в открытом море.
‑ Легко теперь стало рыбакам, ‑ говорю я Ануеву, ‑ техники много.
‑ Легко,‑ говорит Ануев и почему-то вздыхает.‑Только я тебе скажу, что рыбаку легко, когда есть улов, а нет улова, какая уж здесь легкость.
Он замолкает. Мы уже давно вышли в Байкал, и постепенно берег, покинутый нами с полчаса тому назад, становится узкой полоской, а потом и вовсе переходит в горизонт.
Катер оставляет лодку за лодкой. Доходит очередь и до нас. Веревка уползает, и гребцы вновь принимаются за дело. В нашей лодке без Ануева десять молодых парней и одна девушка, та самая краснощекая повариха или, как здесь говорят, стряпка, которая готовила уху. Все они занимают свои места у сетей.
Вначале выбрасывается «веха». Это деревянная крестовина, а на ней укреплена обыкновенная метла. Веха будет указывать начало сети. Она качается на волнах, и постепенно лодка удаляется от нее. Сети через руки ползут и ползут в воду. Через равные интервалы на воде всплывают просмоленные деревяшки величиной с кирпич. И вот уже за лодкой тянется мелкую тугую волну. О днище лодки бьют и бьют частые волны. Я стараюсь больше не смотреть на воду: люди, побывавшие в жестоких штормах на Черном море и Балтике, знают, что эту на вид «мелкую» волну на Байкале, выдержать труднее:
Мне совестно перед Ануевьш и молодыми рыбаками, что я так быстро «укачался». Немного утешило меня, когда Ануев сказал:
‑ Не ты один. Вон Дарима угорела, Коля угорел.
Ага, я вспомнил: это называется на Байкале «угореть»! Правда, я еще «угорел» не совсем. Креплюсь изо всех сил, стараюсь отвлечься, думать о чем угодно, но только не о зыбе, не о волнах, не о пляшущем горизонте. А впереди предстоит целая ночь. Недурно бы заснуть. Собственно, все в лодке так и поступают. Все, кроме Ануева. Он сидит, как изваянный, не выпуская изо рта трубку.
К ночи баргузин стих. Я сажусь и чувствую, что могу и смотреть и говорить. Это наполняет меня радостью. Но башлык Ануев сидит мрачный.
‑ Омуль не придет. Опять не придет,‑ говорит он и горестно, со свистом сосет трубку. ‑ Баргузин кончился, не будет рыбы.
Да, черт возьми, то, что хорошо для меня ‑ плохо для бригады. Радость моя меркнет. Остаток ночи мы проговорили. Собственно, больше говорил Алексей Николаевич. Меня поразило, что интересы его необычайно широки. Он, видимо, много читал, над многим задумывался.
О чем же мы проговорили всю ночь?
Об истории монголов, Чингис-Хане и Батые, о великом переселении народов.
Как-то незаметно разговор заходит о войне и мире.
Об этом Ануев говорит тихо, вдумчиво, размеренно. Он ставит вопросы, которые обдумал давно. Благо есть у него время, есть наилучшие условия для размышлений: море, звездное небо, свежий воздух, ночь наедине со своими мыслями.
‑ За мир, оказывается, надо бороться почти как на войне,‑ задумчиво сказал
Ануев.‑Выиграть войну легче: кто сильнее, тот и выиграет. А выиграть мир ‑ это ого-го! Тут и сильнее надо быть, и умнее, и честнее перед всеми. Кто честнее, - тот и выиграл, тому и поверят народы. Честные у тебя намерения ‑ открой их перед всеми. В этом нас никто не одолеет... Разве мне нужна война? У меня два сына на войне погибли. А сколько родных, сколько друзей и знакомых: вот спят сейчас ребята в лодке,‑ Ануев махнул рукой,‑ разве им нужна война? Нет, за мир надо воевать, как на войне,‑ повторяет он. ‑ Даже сильнее.
Очень сильно, как я понял, Ануева беспокоит и проблема омулевого промысла на Байкале. Алексей Николаевич принадлежит к тому сорту образованных самоучек, которые жадно и много читают, интересуются всем, но, окажем, имеют одну подлинную страсть: разрабатывают систему орошения родного края или пытаются вывести путем скрещивания сорта хлопка, который мог бы вызревать далеко на севере. Для Ануева такая страсть ‑ омулевый промысел на Байкале.
‑ Книгу Кожова ты у меня видел? ‑ спрашивает Ануев. ‑ Я вот все собираюсь съездить в Иркутск к Михаилу Михайловичу да поговорить с ним по душам. Надо что-то делать. Пусть помогает нам спасать омуль в Байкале. А ведь это самая лучшая рыба в мире, вот что я тебе скажу.
‑ А вы имели случай сравнить омуль с другими сортами? Со всеми? ‑ спросил я не без умысла.
‑ Имел,‑ отвечает Ануев. ‑ Я не говорю тебе «вкуснее», а говорю «лучше». Омуль содержит в себе много йодистых веществ. Это не я, а специалисты так говорят. Тот же Кожов. Осетрина быстро портится, соления не выдерживает совсем. Она хороша только в одном виде ‑ свежая. А омуль? Его едят и свежим, и жареным, и мороженым,‑ знаешь, как у нас расколотку едят? ‑ и соленым. Во всех видах он хорош. Возьми омуль с душком. Забайкальцев хлебом не корми, а омуль с душком подай. Доведи ты до такого состояния любую другую рыбу ‑ тебя стошнит. А омуль ‑ за милую душу пойдет. А возьми ты горячего копчения омулек ‑ что может быть вкуснее! И вот нашему омулю грозит опасность. Все меньше и меньше его добываем. Глядишь, пройдет лет десяток ‑ погибнет омулевый промысел. В чем дело, говоришь? А вот в чем. Строится у нас много заводов. И каких заводов! Залюбуешься. Это все хорошо. Но вот не подумали о том, как бы не загрязнять Селенгу. Туда идут всякие нечистоты, отходы. Все норовят в реку сбросить. Древесные и другие отходы отнимают у воды кислород. Рыбе не чем дышать. Разве не знают это люди, что Селенга‑ главное нерестилище омуля? Знают. А вот не подумали, как бы избавиться от этой беды. Загадили реку, забили, загрязнили. Вот, смотри, в Байкале-то самом: на десятки верст идет грязная «селенговая» вода! Вот в чем беда. А лов у нас как идет? Пока есть рыба, можно план выполнять легко. Но ты смотри, как мы работаем! Катер притащит лодок десять ‑ это десять бригад, его двадцать тысяч метров сетевой длины! И что же? Станут лодки ‑ в окружности не больше пяти квадратных километров... Вот мне иногда кажется, что у нас думают, будто Байкал, как бездонная бочка: черпай из него омуль, а он не убавляется. А надо бы одинаково думать и о вылове, и о разведении рыбы.
Ануев чуть помолчал и вдруг решительно сказал:
‑ Знаешь, я даже считаю, что теперь надо думать больше о разведении рыбы. Я всю жизнь рыбачу, отец мой рыбачил и дед рыбачил, а была бы моя воля, я бы сейчас вообще запретил на Байкале лов. На несколько лет. Да понастроил бы рыборазводных заводов. А то ведь до чего дело дошло? Раньше омуль ходил косяками, уж если попало что в сеть, то считай сотнями пудов. А теперь?.. Да вот сам увидишь, что теперь попадает.
Байкал начал оживать. Солнца еще не было видно, но цвет воды уже изменился. На востоке над горизонтом высветлилось небо. Какое-то мгновение и, словно мощные прожекторы погнали на нас нескончаемые валы зеленоватого цвета. Еще мгновение, и через весь Байкал легла оранжевая полоса. Мы еще не успели увидеть солнечного диска, а широкая дорога от него как бы разделила водную гладь.
Огромное солнце не было жарким, оно словно отдало все свое тепло воде.
Удивительная эта была ночь. На в моей памяти остались, конечно, не сплошные восторги от Байкала, от беседы с бригадиром, но и чувство большой тревоги. То, о чем говорил опытный рыбак Ануев ‑ об упадке омулевого промысла,‑ омрачило впечатления от этой сказочной ночи.
Красота никогда не бывает полной, если не хватает какой-то детали.
Бригада вытащила не больше центнера рыбы. Пришел катер, собрал в море лодки, нанизал их на веревку и повел к берегу, к шалашам. Ануев был невесел. Грустили молодые члены его бригады. Что же, у рыбаков красивая жизнь бывает, когда лодки идут заполненные рыбой.